– Там на самом деле вполне хорошо, – продолжил Лучесси. – Тише. Сам понимаешь. В любом случае дело решенное.

Я был ошеломлен.

– Лучесси, какого черта? Жеребьевка на следующей неделе. Я думал, мы и дальше будем жить вместе.

– Я, типа, предположил, что ты не захочешь. У тебя много друзей. Я подумал, ты будешь рад.

– Предполагается, что ты мой друг.

Я начал яростно мерить шагами комнату.

– Почему же так? Поверить не могу, что ты это сделал. Посмотри на эту комнату. Посмотри на себя. Кто еще у тебя есть? И ты так поступаешь со мной?

Ужасные слова, которых не вернуть назад. Лицо Лучесси сжалось, будто комок бумаги.

– Боже, извини. Я не хотел…

Он не дал мне закончить.

– Нет, ты прав. Я действительно жалок. Поверь мне, я не раз уже такое слышал.

– Не говори так о себе.

Меня охватило мучительное чувство вины. Я сел на его кровать и попытался заставить его посмотреть на меня.

– Мне не стоило этого говорить. Я просто был не в себе.

– Всё окей. Забудь.

Тянулись секунды, Лучесси смотрел на калькулятор, хмурясь.

– Я не говорил тебе, что меня усыновили? Я ей даже не родня. Говоря технически.

Эти слова были настолько не связаны с предыдущими, что я даже не сразу понял, что он говорит об Арианне.

– Все всегда думают наоборот, – продолжил он. – В смысле, боже, просто посмотри на нее. Но нет. Мои родители взяли меня из какого-то приюта. Они думали, что у них не будет детей. И только подумайте, спустя одиннадцать месяцев на свет появилась Мисс Совершенство.

Никогда мне не доводилось слышать настолько горькое признание. Что было сказать в ответ? И почему он сказал мне это теперь?

– Она реально меня ненавидит, сам знаешь. Ненавидит. Слышал бы ты, как она меня называет.

– Я уверен, что это неправда.

Лучесси беспомощно пожал плечами.

– Они все это делают. Они думают, что я не знаю, но я знаю. Окей, я король ботанов. Не то чтобы я этого не знал сам. Но Арианна. Ты ее видел – ты понимаешь, о чем я говорю. Иисусе, меня это просто убивает.

– Твоя сестра полнейшая сука. Вероятно, она ко всем так относится. Просто забудь о ней.

– Ага, ладно. Дело не в этом, если честно.

Он оторвал взгляд от калькулятора и пристально посмотрел мне в глаза.

– Ты и правда хорошо ко мне относился, Тим, и я это ценю. Я серьезно. Пообещай мне, что мы останемся друзьями, окей?

Я понял, что сделал Лучесси. То, что я считал завистью или жалостью к себе, было в своем роде извращенной благодарностью. Точно так же, как это сделал мой отец, Лучесси рубил связь со мной, поскольку думал, что так мне будет лучше. И, что самое худшее, я понимал, что он прав.

– Конечно, – сказал я. – Обязательно останемся.

Он протянул руку:

– Скрепим рукопожатием? Чтобы я убедился, что ты не совсем свихнулся.

Мы пожали друг другу руки, понимая оба, что это ничего не значит.

– Значит, так? – сказал я.

– Думаю, да, ага.

* * *

Он был влюблен в нее, конечно же. Хотя он мне этого и не сказал, я догадался об этом, правда, очень нескоро. Слишком поздно. Он любил то же, что и ненавидел, и это уничтожало его. Еще одно, что сказал мне Лучесси, не произнеся этого вслух, что он завалил все экзамены. Его планы на жизнь были под вопросом, поскольку он вряд ли перешел бы на следующий курс.

В тот момент это поставило передо мной вопрос, где же мне жить. Я чувствовал себя преданным, злился на себя за то, что настолько неправильно понял ситуацию, однако я смирился со своей судьбой, которая выглядела в каком-то смысле заслуженной. Как будто я проиграл в какой-то немыслимой, космического масштаба игре со стульями с музыкой. Музыка умолкла, а я остался стоять, и уже ничего с этим не поделаешь. Я принялся говорить с окружающими, может, кто из знакомых ищет третьего или четвертого, в комплект для комнаты, но никто не искал. Чтобы не позориться дальше и не перебирать всех знакомых, я прекратил спрашивать. В домах на реке не было комнат на одного, однако можно было выйти на лотерею в статусе «временного». Меня занесут в лист ожидания на каждый из трех домов, который я выберу, и если за лето кто-то вылетит, университет предоставит мне его место. Я записался на Лоуэлл, Уинтроп и Куинси, уже не беспокоясь, что мне достанется, и стал ждать.

Учебный год подошел к концу. У меня и Кармен разошлись дороги. Один из профессоров предложил мне работу в его лаборатории. Зарплата скромная, но то, что тебе сделали предложение, – уже честь, и благодаря этому я мог остаться в Кембридже на лето. Я снял комнату в Оллстоне, у женщины лет восьмидесяти, которая любила студентов Гарварда. За исключением ее огромной компании кошек – я так никогда и не смог посчитать, сколько их у нее было, – и жестокого запаха их туалетов с наполнителем, ситуация была близка к идеальной. Я рано уезжал и поздно возвращался, ел обычно в какой-нибудь из множества дешевых закусочных на окраинах Кембриджа, так что виделись мы редко. Все мои друзья на лето разъехались, я думал, что буду чувствовать себя одиноко, но случилось иначе. Прошедший год оставил меня в опустошенном и перегруженном состоянии, будто после слишком сытного ужина, и я был рад спокойствию. Моя работа, в ходе которой приходилось обрабатывать огромное количество информации по структурной биологии клеточной плазмы у лабораторных мышей, не требовала практически никакого взаимодействия с человеческими существами. Бывали дни, когда я вообще ни с кем не разговаривал.

Как ни стыдно будет мне сказать об этом, но в течение того тихого лета я совершенно позабыл о моих родителях. Я не хочу сказать, что я их игнорировал. Я хочу сказать, что я вообще забыл об их существовании. Я написал им в письме, что остаюсь на лето, написал почему, но не оставил им телефонного номера, поскольку в тот момент еще не знал его. Эту оплошность я так и не удосужился исправить. Я им не звонил, и они мне не могли позвонить, и по мере того как лето заканчивалось, этот мелкий недосмотр стал психологическим буфером, который стер их из моих мыслей. Несомненно, где-то в глубине души я понимал, что я сделал, что мне нужно связаться с ними до осени, чтобы оформить необходимые для стипендии бумаги, но на сознательном уровне они просто перестали для меня существовать.

А затем умерла моя мать.

Отец сообщил мне об этом в письме. Мне внезапно открылось очень многое. За месяц до того, как я уехал в Гарвард, матери диагностировали рак матки. Она отложила операцию – полное удаление матки, гистерэктомию, – до моего отъезда, не желая омрачать мне начало учебы. Послеоперационное вскрытие показало, что у нее был редкий случай агрессивной аденосаркомы, которая не оставила ей шансов выжить. Зимой у нее уже были метастазы в легких и костях. Ничего невозможно было сделать. Как сказал отец, ее предсмертным желанием было, чтобы ее сын, которого она так любила, не прерывал своего триумфального пути к исполнению всех ее надежд. Другими словами, чтобы я жил своей жизнью и ничего не знал. Она умерла две недели назад, и ее прах был захоронен без торжественных похорон, в соответствии с ее волей. «Она не слишком сильно страдала, – писал мой отец несколько холодно, – и отошла к грядущей жизни с любовью и мыслями обо мне».